В раннем детстве ничто не говорило о моей повышенной музыкальности — все как у всех: детская дудочка, жестяной барабан, ксилофон. В 1967 году, когда мне исполнилось семь, хорошим тоном оказалось, чтобы ребенок занимался фортепьяно — приличная же семья. Дети всех знакомых музицировали, и я, в возрасте первоклассника, не стал исключением. Кстати, ни дома, ни в ближайшей родне у меня не было музыкантов. Однако, скрытая тяга к музыке была. Однажды папа купил по случаю, буквально рублей за десять, — большой старинный немецкий рояль. Рояль втащили в коммунальную квартиру №5 на улице Каляевской, дом 22 два здоровущих мужика. Инструмент на бронзовых колесах занял половину моей комнаты. Он был расстроен, хотя и вызывал благоговение еще сохранившейся полировкой красного дерева и благородной потертостью и желтизной костяных клавиш. Папа с инженерным энтузиазмом принялся за его настройку — это было совершенно в его стиле — с успехом осваивать новые для себя области человеческого знания. И, спустя две недели, он восстановил потраченные временем молоточки и струны. После чего, вооружившись камертоном, умудрился настроить этого динозавра. Мало того, папа сочинил и, черт побери, записал нотами мелодию, которую посвятил моей маме. Но через несколько месяцев, после краткого возвращения из забытья и творческого полета, жизнь рояля вновь поменялась — его продали, и два других здоровущих мужика выволокли его из квартиры. Папа музыке не учился, но довольно музыкально пел, аккомпанируя себе на семиструнной гитаре. У него был свой репертуар, состоявший из романсов, морских романтических баллад и разных веселых песен, слова которых во время веселых застолий живо подхватывала дружеская компания — тогда люди любили петь.
Будем считать, что генетически некоторая тропность к музыке у меня все-таки присутствовала, а убежденность моих мамы и папы в том, что интеллигентный человек должен владеть музыкальным инструментом вовсе не вызывала сомнений. Поэтому не удивительно, что родители-ИТЭЭРы решили отправить отпрыска в музыкальную школу. На собеседование меня привела мама. Постояв в очереди родителей с их талантливыми детьми, в конце концов мы вошли в кабинет. «Мальчик, ты что-нибудь подбираешь?», — спросила, сидящая за столом улыбчивая женщина. Я не понял, что значит «подбираешь» — подбирать что-либо с земли мне категорически запрещалось и с уверенностью и даже некоторой гордостью сказал: «Нет!» «Хорошо», — сказала она, «Тогда спой нам что-нибудь». И я запел песню Юрия Визбора про космонавтов «На заре стартуют корабли», которую слышал на гибкой пластинке из журнала «Кругозор». Там были слова, которые я не все до конца понимал, но которые мне очень нравились:
«Мы построим лестницу до звезд,
Мы пройдем сквозь черные циклоны
От смоленских солнечных берез
До туманных далей Оберона».
Пел/скандировал я так фальшиво и с таким энтузиазмом, что женщина-экзаменатор перестала улыбаться, и большая музыка не приняла меня в свои объятия. Однако, не взирая на полученный мной ярлык «медведь на ухо наступил», родители не пали духом и в попытке обнаружить у меня пусть крупицу музыкального таланта, решили определить меня к платному педагогу по фортепьяно. Три раза в неделю после уроков я ходил в свою школу, которая находилась в нескольких минутах, чтобы в пустом и гулком актовом зале разучивать гаммы на пианино «Лирика». Со мной занималась миниатюрная, аккуратная пожилая, как мне тогда казалось, женщина, имени которой я, увы, не помню. Однако я прекрасно помню, что на ней всегда была светлая блузка с черной ленточкой, завязанной бантом, что она делала пометки в нотах всегда одним и тем же малюсеньким карандашиком, нет, даже огрызочком карандаша, стирала маленьким ластиком, нет, даже обмылочком ластика, и что у женщины был бело-розовый нос и розовые пятна на руках. Только в мединституте на лекциях по дерматологии я узнал что такое витилиго. Учительница музыки сверх-терпеливо учила меня, ставила кисть, невзирая на мою неусидчивость и криворукость. В результате ее усилий, я через какое-то время почти без ошибок исполнял «Как под горкой, под горой торговал мужик водой». Исправно и без радости, полтора года я исправно ходил на музыку с большой коленкоровой нотной папкой с тисненым портретом мужчины и надписью Антон Рубинштейн. Но до этюдов Черни так не дотянул.
В третьем классе, оказавшись на зимних каникулах у родных в Мурманске, я услышал совершенно заворожившую меня историю о некоем дальнем-предальнем родственнике — балалаечнике-виртуозе. О том, как он играя крутил–вертел балалайкой. И все. Я захотел стать мастером игры на трехструнном инструменте. Какое-то время эта идея будоражила мое воображение, но постепенно она была вытеснена гитарными веяньями. Да, из отцовского магнитофона «Комета» до меня стали доноситься битловские, рок-н-рольные и джазовые гитарные пассажи. И в 10 лет гитара стала моим героем, моей мечтой, образцом моих тогдашних эстетических воззрений. Я грезил обводами электрогитары, ее сверкающими переливами. Я выпиливал лобзиком, шлифовал, раскрашивал и покрывал лаком маленькие копии рогатых электрогитар, изображения которых иногда встречались на пластинках, в журналах или даже на вкладышах от жевательной резинки. Все решено. Буду учиться играть на гитаре! И я отправился в Дом культуры типографии «Красный пролетарий» на Делегатской, записался в оркестр народных инструментов и получил… прима-балалайку. Оказалось, что все гитарные места уже разобраны, но меня этот факт не расстроил. Пройдя через детский парк, я принес ее домой в холщевом чехле и сказал: «Папа, там просили зайти тебя в Дом культуры». «Что-что? — переспросил отец. «Да просто чтобы ты расписался за инструмент». Отец поднял брови, заметил, что мне ведь нужна была гитара, а не балалайка, но на следующий день принес напечатанный на машинке, подписанный и заверенный синей печатью документ, закрепивший за мной право пользования музыкальным инструментом. Ничего, думал я, научусь на балалайке, а потом перейду на гитару… И начал ходить на репетиции народного оркестра. Здесь я сначала бил в бубен, играл на кастаньетах и треугольнике, а потом втянулся, начав зажимать лады на узком грифе. Дело дошло до того, что я вполне сносно стал наигрывать маршеобразную мелодию песни «Смело товарищи в ногу». Но интерес у человека ищущего имеет свойство угасать. И через полгода отец отнес в Дом культуры и отдал балалайку (мне самому было стыдно). Вернувшись, он сказал: «Они жалели, говорили, что Вася очень хорошо бил в бубен».
А я, тем временем, уже ходил в фотокружок, зоокружок, кружок судомоделизма и, конечно, в изостудию во Дворец Пионеров на Миусской площади. Но это совсем другая история и другой, так сказать, мой путь — путь в живопись.

Кстати, с годами у меня возникло ощущение, что медведь снял лапу с моего уха — уши у меня исправились. Может быть потому, что всю жизнь я слушаю музыку — разную и много. Она меня держит на плаву. Со мной всегда если не бобины магнитной пленки или кассеты, то CD и виниловые пластинки с музыкой барокко, джазом, роком, блюзами, классикой, индийскими рагами, японской эстрадой, французской романтикой, электроникой, средневековыми песнопениями, минимализмом, хорами, английскими мотетами, фанком, этникой, лютневой музыкой. Есть записи и балалаечника Алексея Архиповского. Совершенно волшебные.

Я так и не научился играть на гитаре. Но на даче я позволяю себе в одиночку, без слушателей, взять гитару и начать терзать инструмент.

Фотодокументы подготовила Ирина Шомова (Irina Shomova)

27 июня 2020